Годы молодые с забубенной славой,

Отравил я сам вас горькою отравой. 

 

Я не знаю: мой конец близок ли, далек ли.

Были синие глаза, да теперь поблекли.

  

Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно. 

В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно. 

 

Руки вытяну и вот — слушаю на ощупь: 

Едем… кони… сани… снег… проезжаем рощу. 

 

«Эй, ямщик, неси вовсю! Чай, рожден не слабым! 

Душу вытрясти не жаль по таким ухабам».  

 

А ямщик в ответ одно: «По такой метели 

Очень страшно, чтоб в пути лошади вспотели».  

 

«Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!» 

Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам.

  

Бью, а кони, как метель, снег разносят в хлопья. 

Вдруг толчок… и из саней прямо на сугроб я.

  

Встал и вижу: что за черт — вместо бойкой тройки… 

Забинтованный лежу на больничной койке. 

 

И заместо лошадей по дороге тряской 

Бью я жесткую кровать мокрою повязкой. 

 

На лице часов в усы закрутились стрелки. 

Наклонились надо мной сонные сиделки. 

  

Наклонились и хрипят: «Эх ты, златоглавый, 

Отравил ты сам себя горькою отравой. 

 

Мы не знаем: твой конец близок ли, далек ли. 

Синие твои глаза в кабаках промокли».

  

1924