Бабицына Н.Н.,
научный сотрудник отдела научно-экспозиционной и
выставочной деятельности
Государственного музея-заповедника С.А. Есенина

 

Народность творчества писателя или поэта определяется не только  способностью автора создавать в художественном произведении национальные характеры и типажи, но и его талантом выражать мироощущение народа, особенности национального сознания и понимания  национальной действительности. Русская классическая литература открыла миру душу своего народа, и  наследию Есенина принадлежит в этом немалая заслуга. Однако, образ лирического героя  как выразителя национальной самобытности пока не получил глубокой и всесторонней разработки. Попытаемся выяснить, в какой степени лирический герой Есенина воплощает русский национальный характер, предстает ли он в развитии или статичен. Важно понять, проявляет он отдельные черты или воплощает все многообразие национального менталитета, выявляя его тонкости и штрихи.

Необходимость  разобраться в этой проблеме требует  обращения к вопросу о сущности национального характера, который является внутренне обусловленной структурой. Национальное своеобразие русских определяется «двоецентрием» коллективной души, которое обуславливает не только разнообразие национальных типов, но и «объясняет природу исторического движения, драму  расколов, кризисов и самую возможность развития» [17,386] русского человека и  общества. Амбивалентность национального характера  является ключевым моментом в раскрытии эволюции характера лирического героя Есенина.

В настоящее время в  есениноведении сложился ряд подходов к рассмотрению периодизации творчества Есенина. Опираясь на исследования А.Н. Захарова, Н.И. Шубниковой-Гусевой, О.Е. Вороновой, С.Н. Пяткин убедительно доказывает, что  авторский жизнетекст Есенина строится как последовательная смена форм выражения поэтического «я»: от  «смиренного инока» (в поэзии 1914-1916 гг.),  до «пророка «Третьего завета» (поэзия  1917-1921гг.), романтического бунтаря, поэта-хулигана (1920-1921 гг.) и, наконец,  в последний период творчества - «Пушкина ХХ века» [13,42].  Рассмотрение национального характера лирического героя и его эволюции в контексте  предложенной смены образов представляется нам наиболее продуктивным.

Есенин входит в литературу  в образе «тихого отрока», «смиренного инока». Лирический герой ощущает жизнь как радостное служение Богу, непрестанную литургию и славословие земной красоты. [4,80-105]. Любуясь каждым проявлением земного бытия, герой видит в нем отражение божественной сущности, угадывает в зримом чудесное и стремится его познать: Кто-то в солнечной сермяге/На осленке рыжем едет./Прядь волос нежней кудели,/Но лицо его туманно./Никнут сосны, никнут ели/И кричат ему: «Осанна!» [7, 55]. Устремления лирического героя ориентированы не на переживание и рефлексию своего внутреннего мира, его пытливый взор прозревает глубины окружающего пространства. Вглядываясь в обычные для сельского жителя явления и предметы, он «раздвигает зрение над словом», «создает мир воздуха из предметов земных вещей». В этой завороженности пространством, которую испытывает лирический герой, раскрывается одно из основных качеств национального мирочувствования – созерцательность мировосприятия. В след за богословами александрийской школы (Св. Василий Великий, Григорий Богослов) русский человек видит в «самых малых вещах мудрость Зиждителя» [19,67], а созданный Богом мир видимый отражает в его понимании «красоту и согласие...Божией Премудрости и Силы» [19,99]. Ощущая предстоящий ему мир как  «значную» систему, в которой земное является символическим раскрытием небесного, а  нетленная красота тварного мира  обнаруживает «идеальное» в человеке и его бытии, лирический герой выражает свойственный национальному мирочувствованию «принцип двойного зрения»: Между сосен, между елок,/Меж берез кудрявых бус,/Под венком, в кольце иголок, /Мне мерещится Иисус [7,56].

В сознании крестьянина закреплено чувство родственности не окружающим миром, но и космосом. Жизнь со сложившимся бытом является закономерным продолжением вселенского, которое не кажется ему  чуждым и холодным: Не гнетет немая млечность,/Не тревожит  звездный страх./Полюбил я мир и вечность,/Как родительский очаг./Все в них благостно и свято,/Все тревожное  светло... [7,85]. Лирический герой так же, как и крестьянин, воспринимает и осмысливает многообразие жизни эмоциями, чувствами, впечатлениями; «напоенным сердцем взглядом».

В устремлении лирического героя «к  небесному, вечному» (П. Сакулин), которое находится в неразрывном единстве с природно-бытийственным началом, раскрывается софийность народного сознания. Она выражается в желании русского человека быть приобщенным к  сущности Божественного начала земли и связана с символикой материнского покрова Богородицы: Я поверил от рожденья/В Богородицын покров [7,57]. Нерасторжимость космологического, религиозного и социального пластов материнского начала раскрывают женственность русской религиозности [2,234] и характеризуют  национальный тип мышления: О Матерь Божья,/Спади звездой/На бездорожье в овраг  глухой./Пролей,  как масло,/Власа луны/В мужичьи ясли/Моей страны [7,119]. В образе Богородицы «не юном, не старом, словно безвременном, как на православной иконе», русский народ «чтит небесную красоту материнства» [18,49]. Поэтому и земля, пронизанная Богородичной сущностью, осмысливается им как заступница, подательница  благополучия, утешительница. Покров   Богоматери, на который уповает русский человек, переносится и на сущность матери-земли, которой так же, как и Пречистой Деве, «можно каяться  в грехах» [18,75]: И часто я в вечерней мгле,/Под звон надломленной осоки,/Молюсь дымящейся земле/О невозвратных и далеких [7,71]. Потребность в явственном ощущении  «ласковых рук» Богородицы, которая,  оберегая своими заботами земную Русь, отдает людям самую главную свою ценность – Бога-сына, отражает крестьянскую философию.

Естественным продолжением отношения лирического героя к миру как «царству космических тайн» является формирование этической системы, которая пронизывала  крестьянское общество. Сращение понятий «красоты» и «добра», приводит человека к осознанию того, что только законы добра, милосердия и любви могут скрепить хрупкий мир людей: Кто-то  учит нас и просит/Постигать и мерить./Не губить пришли мы в мире,/А любить и верить! [8,29]. Именно эти ценности легли в основу поведенческого комплекса русского человека, которого отличают спокойствие и умиротворение, мягкость, терпимость, благодушие, дар «вчувствования».

Но главной, определяющей нормативный каркас идеалов, смыслообразующей духовной основой жизни для славян является православие. Ф.М. Достоевский, указывая на то, что «все народные начала  у нас сплошь  вышли из православия» [6,202], акцентировал внимание на «бессознательном» знании Христа русским народом. Русский человек, восприняв всем сердцем Евангелие, увидел не столько Христа-Сына человеческого, сколько принял его Божественную сущность. Ему оказался необходим Христос, который, «будучи образом Божиим…  уничтожил  Себя Самого..., сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил себя» (Послание апостола Павла. Филипп. 2: 6-7).  Поэтому, перенося скорби и тяготы жизни с терпением и кротостью, русский человек идет путем «Кроткого Спаса», тем самым приближаясь к нему. Лирический герой возносит «благословенное страданье» своего народа на самый высокий пьедестал, выявляя его духовную и культурную  ценность, которая заключается в смирении сердца: Твой глас незримый, как дым в избе./Смиренным сердцем молюсь тебе./Овсяным ликом питаю дух,/Помощник жизни и тихий друг…/Но краше кротость и стихший пыл/Склонивших веки пред звоном крыл [7,102]. Так же, как и русский народ, лирический герой «в своей религиозности живет со Христом страдающим. Это Русский Христос, такой близкий к скудному русскому пейзажу, неприглядным  серым деревням, пьяной, больной, разоренной России. Это Христос -  друг грешников, убогих немощных, нищих духом» [19, 657] раскрывает национальный идеал: И в каждом страннике убогом/Я вызнавать пойду с тоской,/Не Помазуемый ли Богом,/Стучит берестяной клюкой [7,44]. Ожидание лирическим героем «светлого гостя», стремление узнать его  неповторимый образ в череде встречающихся лиц сформировало бессознательную способность русского человека к милосердию и состраданию ближнему, в том числе, и к преступникам - «несчастным» (Ф. Достоевский). Все они убийцы или воры, как судил им рок./Полюбил я грустные их взоры/С впадинами щек./Много зла от радости в убийцах,/Их сердца просты./Но кривятся в почернелых лицах/Голубые рты [7,68-69]. В «зачарованности всем смиренным, уничиженным, падшим» [3,439] кроется глубокое религиозное убеждение русского человека о всеобщей греховности людей.  В народном понимании в низости мира виноваты все, значит, никто не застрахован от падения. Не отвергает для себя такую возможность и лирический герой Есенина: И меня по ветряному свею,/По тому ль песку,/Поведут с веревкою на шее/Полюбить тоску…[7,69]. Сознание народа цельно: закон не разделяет мир и преступника, каждый ответственен за всех, - в этой направленности раскрывается соборное мышление русского народа, воспитанное православной духовностью и  объединяющее крестьянский мир: Знаю, мать-земля черница,/Все мы тесная родня [7,98].

Полнота народного мироощущения выражается в «сосредоточенности русского человека на идее Царства Божия и абсолютного совершенства в нем, что в свою очередь определяет в русском народе непрестанное чаяние Града Небесного» [11,41]. Выработанное веками отношение к миру как «деликатное терпение гостя», стало стержнем мироощущения   лирического героя как носителя «социального архетипа» (К. Касьянова) нации. Русский человек не может и не хочет довольствоваться только земным бытием, несмотря на то, что  наполненная Святым Духом жизнь в сознании народа и лирического героя благословенна: Все встречаю, все приемлю,/Рад и счастлив душу вынуть./Я пришел на эту землю,/Чтоб скорей ее покинуть [7,39]. Тоска о неведомом обусловили в русском народе жажду духовного обогащения, стремление к полноте восприятия Христа, что выразилось в таком характерном русском явлении, как странничество. В «беспокойном и мятежном  русском скитальчестве» как «явлении глубоко национальном» [1,303] раскрывается святое беспокойство, поиски «небывалой, несбыточной святости в потонувшем Китеже» [18,237]. Неслучайно и очень показательно,  что лирический герой периода 1914-1917 гг. предстает в образе «странника убогого».

В образе лирического героя пророка «Третьего завета» раскрывается исторически сформированная в характере русского человека обусловленность располагать свои идеалы в той или иной крайности и развиваться в метании от одной к другой. Податливость русского характера, способность и потребность увлекаться, свойственные ей «сентиментальные иллюзии»,  «тяга к индивидуализации»  (И. Ильин) стали причиной смены духовных ориентиров в миропонимании лирического героя. В маске нескованного жизненными обстоятельствами дерзающего скитальца и бродяги проявляются подспудно существующие, осознаваемые  и ощущаемые  деструктивные стихии: Не ищи меня ты в Боге,/Не зови любить и  жить…/Я пойду по той дороге/Буйну голову сложить [9,120-121]. В попытке создания лирическим героем новой онтологии бытия раскрывается вырвавшаяся из рамок волевой сосредоточенности и самоограничения стихийность русской души, которая приводит человека к отвержению окружающего и отрицанию Истины. Последней стадией этого развития стало богоборчество лирического героя. Важно, что цикл произведений «необиблейского» эпоса и лирики революционных лет 1917-1919 гг. являются «глубоко национальным  по духу» [4,361]. В стремлении лирического героя изменить мир, в нарастании преображенческих идей выражается «русское  мессианское сознание и его метаморфозы во время революции» [15,110]. Здесь воплотилась вера народа в особое духовное и историческое призвание России, где место внешней пассивности восприятия мира занимает преобразовательная активность людей: Плечьми трясем мы небо,/Руками зыбим мрак/И в тощий  колос  хлеба/Вдыхаем звездный злак [8,42]. Масштабы чаемых изменений, которыми мыслит лирический герой, расширяемые до уровня вселенной, также раскрывают особенности национального мышления, которое в наиболее важные моменты истории оперирует космическими категориями, не довольствуясь индивидуальными нуждами и потребностями. Сознание лирического героя развивается в рамках православного религиозного мышления: только через очищение (в купели русской революции) возможно обретение новой богооткровенной истины. Лирический герой демонстрирует свойственную русскому человеку способность вмещать в себя все многообразие отношения к миру, при этом обнаруживает неспособность отделить главное от второстепенного, что приводит к обострению проблемы «веры и безверия». Подтверждая размышления Ф.М. Достоевского о способности русского характера ввергаться в «круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения» [6,33], лирический герой в своем «паденьи роковом» доходит до кощунства и нигилизма, что позволяет увидеть таящуюся в национальном характере «потребность отрицания всего, самой главной  святыни сердца своего,...перед которой сейчас лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем» [6,33]: Я иное постиг ученье/Прободающих  вечность звезд…/Проклинаю дыхание Китежа/И все лощины его дорог [8,61-62].

«Маленькие поэмы» 1917-1919 гг.  отражают эсхатологичность национального мышления. "Апокалиптические взрывы", волнообразно накрывающие Россию,  выявляют внутреннюю нацеленность народа не на завоевание лучшего и устранение мешающего, а на возвращение к  прежним ценностным ориентирам... обращению к «естественной  модели своей культуры» [10,136].

Важнейшим моментом для понимания сущности национального характера является  вопрос нравственных идеалов и ориентиров русского человека, устойчивость и непоколебимость которых раскрывается в образе лирического героя 1919-1920 годов. Пережив «в бытовых подробностях и мистических прозрениях трагедию русской души» [14,13], ощутив бесплодность пережитых  надежд и  иллюзорность  планов, он вновь впадает в крайность:  надевает маску поэта-хулигана, который протестует против действительности и бежит от нее. Лирический герой переживает драму «русской  крестьянско-христианской души, из которой было грубо вынуто божественное и святое, оскорблен, раздавлен ее освященный быт…» [15,131]. Образ хулигана не случаен, он «глубоко укоренен в субстанциональной  структуре русского национального характера» [4,374], в нем сплелись «неизъяснимая душевная неудовлетворенность» (Е. Аничков), сами  хулиганские выходки и то лирическое переживание этих пластов, которое ощущает в себе герой.

В маске хулигана-юродивого, он пытается высказать неприятие  и отрицание  «перевернутой» реальности, в которой живет: Нет, уж лучше мне не смотреть,/Чтобы вдруг не увидеть хужего./Я на эту ржавую мреть/Буду щурить глаза и суживать [7,159]. Выходом из этого круговорота духовных испытаний стала ориентация на свойственную крестьянскому мироощущению неразрывную связь с сущностью российского  бытия, сакральным и профанный его миром.

Следующий этап биографии лирического героя отражает свойственную русскому человеку стремительность дойти «до последней черты, то есть когда уже  идти  больше некуда» и с «жаждою самосохранения и покаяния спасти  себя самого» [6,33].  Не случайно,  творчество Есенина 1923-1925 годов открывает перед нами преображенный образ лирического героя. В маске «бывшего хулигана», «мечтающего стать певцом новой России», исповедуясь перед «обществом» глубоко и искренне, он раскрывает особенности национального самосознания. Совестливость, сохраненная героем в бурных перипетиях истории, сожаление о содеянном, попытка разобраться  в допущенных ошибках сливаются  «в типично русские ноты раскаяния» (А. Блок): Был я весь, как запущенный сад,/Был на женщин и зелие падкий [7,187]. Привитое русскому народу христианской культурой понимание жизни как несения своего креста, извилистости этих дорог, где неизбежны «внутренние кризисы, провалы, шатания», сформировало миросозерцание, где самокритика и самоосуждение стали отличительной чертой русской нации. «Нет народа, который до такой бы степени любил  бы ругать себя, изобличать себя, смеяться над собой», - писал об этом философ Б. Вышеславцев [5,115]. Искренность и сердечность, неподдельность, «настоящность» в проявлении своих чувств и задушевность, которые  проявляет лирический герой, характеризуют его  как «русского человека в полной мере» [12,30].

Путь, который проходит лирический герой, от стремления к высоким идеалам через разочарование и духовный кризис к восстановлению и обновление душевного уклада, является закономерным для развития внутреннего мира русского. Православная антропология рассматривает человека как свободную личность,  которая или  идет к Богу или удаляется от него. Поэтому взлеты и падения духа свойственны каждому верующему. Глубоко укорененное  в русском народе «сердечное знание Христа» является той самой силой, идеей, которая  в конечном итоге  держит народ, определяет  вектор его развития: Ты прости, что я в Бога не верую-/Я молюсь ему по ночам./Так мне нужно. И нужно молиться [9,280-281].

Подводя итоги, отметим, что образ лирического героя в творчестве Есенина  эволюционирует, тем самым реализуя и развивая доминанты национального характера. Ведущим фактором развития национального характера является православное исповедание христианской веры, которое имеет свои специфические особенности и реализуется в его русском варианте – народном христианстве в разных плоскостях: мировоззренческом комплексе, нравственно-этическом (поведенческом), эстетическом. Лирический герой Есенина выражает созерцательность и софийность народного мироощущения,  эсхатологическое и мессианское сознание, соборное мышление, жажду духовного обогащения. Милосердие, совестливость, искренность, стихийность раскрывают национальное своеобразие его характера.

В связи с вышесказанным, эволюция национального характера в поэзии Есенина видится нам следующим образом: от цельного православного вероисповедания через отклонение от нормы (грехопадение) к  возвращению к прежним идеалам, но на более  высоком уровне их  восприятия и осуществления.

Литература:

1. Бердяев  Н.А.  Душа России // Русская идея: Сб. статей. М.: Республика, 1992. 496 с.
2. Бердяев  Н.А.  Русская идея  М.: «Сварог и К», 1997. 540 с.
3. Вейдле В.  Еще о «русской душе» // Современные записки. Париж, 1939. № 68. С. 439.
4. Воронова О.Е. С. Есенин и русская духовная культура. Рязань : Узорочье, 2002. 520 с.
5. Вышеславцев Б.П. Русский национальный характер // Вопросы философии. 1995. № 6. С.115.
6. Достоевский Ф.М. Дневник писателя. СПб.: Лениздат. 1999. 527 с.
7. Есенин С.А. Полн. собр. соч.: в 7 т. Т 1. ИМЛИ им. А.М. Горького РАН. – М.: Наука: Голос,  1995-2001.
8. Есенин С.А. Полн. собр. соч.: Т.2
9. Есенин С.А. Полн. собр. соч.: Т.4
10. Касьянова К. О русском национальном характере. М.: Ин-т нац. модели экономики, 1994. 367 с.
11. Лосский Н. О. Характер русского народа. М.: «ДАРЪ», 2005. 336 с.
12. Мамлеев Ю.В. Духовный смысл поэзии Есенина // Столетие Сергея Есенина: Международный симпозиум. Есенинский сборник. – Вып. III. М.: Наследие, 1997. 528 с.
13. Пяткин С.Н. Пушкин в художественном сознании Есенина. Арзамас: АГАПИ, 2007. 367 с.
14. Русское зарубежье о Есенине: в 2 т. Т.1: Воспоминания/Вступ.ст., сост., коммент. Н.И. Шубникова-Гусева. - М.: «Инкон», 1993. 328 с.
15. Семенова С.  Русская поэзия и проза 1920-1930-х годов. Поэтика – Видение мира – Философия.  М.: ИМЛИ РАН, «Наследие», 2001. 590 с.
16. Федотов Г.П.  Письма о русской культуре // Русская идея: Сб. статей. М.: Республика, 1992. 496 с.
17. Федотов Г.П. Стихи духовные. Русская духовная вера по народным стихам. М: Прогресс: Гнозис, 1991. 186 с.
18. Федотов Г.П. Святые Древней Руси (Х-ХVII вв.). М.: Моск. рабочий, 1990. 269 с.
19. Флоренский  П.А.  Православие: Очерки учения православной церкви. Париж, 1989.
20. Флоровский Г.В.  Восточные отцы 4 века. Париж, 1931. Репринтное издание Париж, 1990.